сентябрь 1962

дорогой аластор,
спустя два года и... забитый до отвала ящик писем... эта традиционная форма начинать письма уже не кажется такой кривой и неловкой. привычка [опыт?] творит чудеса.
на прошедших выходных ходила в хогсмид. если честно, мне там ничего не нужно было. но и в факультетской гостинной сидеть не хотелось. бродила и бродила. все в деревушке по-старому, но уже как-то не так. первый раз, не важно, с чем или с кем он связан, всегда особенный. ты так не считаешь? первый раз в хосмид я ходила на третьем курсе, как и все. родители без проблем подписали соглашение. я сомневалась идти или нет. ну что я не видела в обычной [странно звучит, если речь о чем-то магическом?..] деревушке. но ты сказал, что надо иногда выбираться. мы выбрались тогда вместе. помнишь? правда, потом разошлись. тогда хогсмид очаровывал. сейчас сердце уже не ёкает. я считала шаги. купила мороженное в лавке фортескью. было вкусно. я ходила так долго, что аж ноги заныли. скинуть в спальне туфли — неописуемое удовольствие.
если честно, не знаю, о чем таком тебе рассказать, вот и пересказываю все подряд. все, как обычно. только немного не хватает тебя.

носик железного пера резко уходит влево. клякса расползается по желтоватой бумаге. вздох — усталый, долгий. перо ныряет в банку с чернилами, под рукой мнется салфетка, пачкает кожу. с заколдованным пером — проще, но отчего-то просыпается упрямство. и я раз за разом вновь резко и нервно комкаю лист и через секунду-другую расправляю новый. все выходит из рук вон плохо, не потому что неуклюже пишу, просто... в голове бардак. новая версия — слово в слово, кроме последнего предложения. оно останется лишь прикушенной губой.

только немного не хватает тебя.

октябрь 1963

воздух насквозь пропах октябрем: туманом, сыростью, пожухлой травой и костром. в доме прохладно, если не затапливать. мать с дядей до сих пор что-то обсуждают. приглушенные голоса и шелест перекладываемых туда-сюда бумаг пробивает чрез хруст поленьев и еле различимым стрекот искр, летающих внутри кирпичного камина. грузная железная балка громко скрежет по подолу внутри. обугленное дерево скатывается и мостится уже не сверху, а сбоку. пальцы покусывает жар. морщу нос, достаю и стукнув пару раз о металлический настил, расстеленный рядом с камином на всякий случай, наблюдаю, как крупицы пепла опадают с конца.

через приоткрытую дверь виднеются огненно-рыжие кудряшки мамы, и похожие — у дяди, только чуточку тусклее и темнее, ближе к русому. водят пальцами, бровями. то ли спорят, то ли просто увлеклись. половица скрипнула. пальцы застыли на краю двери. поймав беглый мамин взгляд, кивнула. шепотом. «пойду, пройдусь». кивок в ответ. и снова — к разговору.

на плечи падает кофта — толстая, растянутая, из жесткой и колючей шерсти. не слишком удобная, зато теплая. запахнув края и зацепив за пуговицы, которые, по хорошему, давно бы затянуть или перешить, выскользнула на улицу. листва перетекает лениво в воздухе, подчиняюсь промерзлому ветру, дующему с севера, с моря. поежилась и спрыгнув по-детски с крыльца. трава все еще высится, но уже то коричневая, то серая. старина бен — уже давно посидевший колли — повел ухом, поднял клубы пыли, смахнув её хвостом, и снова рухнул мордой обратно. почесала за ушком, нагнувшись на минутку, и побрела дальше.

послышалось тихое ржание. лохматый бурый конь с забавными коротенькими, но мощными ножками, храпя, подбежал. мы брели почти шаг в шаг. здесь, на ферме, нет породистых лошадей. они тут не для спорта. а вот тяжеловозов или вот таких, как патрик — выведенных в горах, скрещенных то ли с пони, то ли еще с кем-то... можно встретить и довольно часто. патрик выпускает пар, ныряет ловко шей и, пропихнув нос в отверстие между двумя балками забора, цепляет зубами карман.

смешок. шлепаю по гладкому носу. тот вздрогнул, чуть ли не отпрыгнул. остановилась, развернулась к нему лицом. а глаза-то живые-живые. стряхнула ошметки краски с гладкого и мягкого носа. «так и быть, держи, приятель». у коня дыхание почти обжигающее, но ровное. скользит губами нетерпеливо, но осторожно.

дальше шла под завывание ветра, далекое ржание вперемешку с блеяньем и хруст баранок.

сентябрь 1962

только немного волнуюсь. все-таки это уже последний год. жаба не за горами, а я не знаю, куда податься после. не чувствую, что нашла что-то свое.
хватит обо мне... как ты? как у тебя дела? что нового?
мне не обязательно писать о важном, не важное, повседневное тоже сойдет. а то вечно я обо всем рассказываю. хочу знать, как у тебя дела. и да, за совет тот, по ЗОТИ, спасибо! ты прям таки спас меня!

и снова соскочила на себя. сибилла, может, хватит?
обреченный вздох.
а как иначе?

октябрь 1963

деревушка играет десятками голосов. кто-то смеется, кто-то кричит, кто-то молчит. серо, хмуро, но не безжизненно. за окном одного из покатых, жмущихся друг к другу домов виднеются засохшие полевые цветы. у низа вазы рассыпаны хрупкие, мертвые лепестки. когтистая метелка смахивает с крыльца опавшую листву. киваю старику. тот улыбается. деревушка между фермерскими угодьями. тут все друг друг в лицо знают. имя из памяти стирается, а черты — нет.

резковатые и угловатые черты всплывают сами собой. друг. помощник. аластор. как он там?
сутулю плечи от очередного морозного порыва.
земля под ногами разнеженная, хлюпает грязь. мокро. носки сапог все в разводах.

три стука каблуков друг о друга.
убрала выбившуюся и кудрявящуюся прядь за ухо.
снова вырвалась.
оставила так.
скрипнула дверь. ладони замерзли из-за металлической ручки.
над головой качнулась табличка.
дверь захлопнулась.
тепло.

потерла руки друг о друга. подышала, отогрев покрасневшие кончики и только потом подняла взгляд.
приглушенный свет.
басистые голоса.
пахнет пивом немного.
и хлебом.

подхожу к стойке.
высокие стулья без спинок выбиваются среди клетчатых кресел.
рядом — фигура.
знакомая?..

поворачиваюсь.
точно.

резковатые и угловатые черты. живые-живые серо-голубые глаза.
— аластор?
удивленно-воодушевленно.
сто лет не виделись.

три года. четыре?
одни лишь... письма.

сентябрь 1962

p.s. все же... будь осторожен. береги себя.

забившийся в угол птенец.
в тени мечты былой,
он чувствует свой неизбежный
... конец.

grenzlinie // hiroyuki sawano

развевается край болотного плаща, крылья свободы отпечатаны на спине. шорох, колено упирается в каменную кладку. колыхается челка, не прикрывая серых глаз. дорога до безмятежных елей усеяна кровью, но воздух пахнет росой. мир — неподъемная глыба — недвижим, непоколебим. не важно, скольких людей примет в себя земля, на ней все равно будут расти цветы. грудь зажата невидимыми тисками. дыхание смерти не избавило от тяготящего чувства вины. оно лишь стало острее и невыносимее.

до мечты двадцать покосившихся домов. ирвин поднимает глаза, в них — боль и вдохновение. черты лица меняются, если смотреть снизу вверх. в момент, когда в черных волосах путается солнце, когда оно золотом прошивает края хлопающего на ветру плаща, сердце предательски трепещет. это ли чувствуют люди, когда идут за мной? обреченность не уходит, идет по пятам бесшумной поступью, ласково шепчет на ухо, но в уставшем теле из неоткуда возникают силы. крошечные, смехотворные, но их хватает, чтобы ухватиться за чужую ладонь.

ноги дрожат. следующий неловкий и неуклюжий шаг чудится первым, как в детстве. от крепкой хватки на коже тают белесые следы, но именно она не дает упасть. — ну и задачку же ты мне задал, леви, — за плечами ирвин замечает неуверенное движение. мягкий взгляд, женский силуэт. ханджи. мишура спадает, все её тело предельно напряжено. ни улыбок, ни приветствий, ни объятий. она замерла, застыла в двадцати шагах. беспокойство в деревянных руках, в страхе подойти ближе. ирвин упрямо молчит, вдыхает глубже, медленно моргает. расслабляет плечи, отпуская ладонь леви. в миге тишины больше чувств, чем в крепких до дикости объятиях. — надо собрать всех, — в воздух взлетает зеленый дым. ирвин незаметно сжимает кулак. отзвучавшие призывы к сражению горчат на языке, а в ушах звенит. сердце помнит, как отчаянно рыдал тот мальчишка.

пока ветер гонит мурашки от ладоней к плечам, пока ткань рукава нежно касается косточки у правой кисти, мысли уходят, позволяя на время забыться.

шаги. тихое командор?.. за спиной.

— всем построиться, — голос слегка вибрирует от хрипоты, стянутости в пересохшем горле, но он тверд и требователен. нога — к ноге, стук пяток о пятки. прямые спины. каблуки упираются в шершавый камень с вкраплениями песка. стон все еще не пришедшей в себя саши раздается из-за плеч приглушенно, фоном. напряженное молчание ряда солдат заглушает все звуки. по обе стороны от ирвина встали райвель и ханджи. пятеро солдат и один раненный.

— жан кирштейн, — парень тут же выпрямил плечи, вытягиваясь, но не вздернул подбородок, как раньше. — конни спрингер, — под тяжелым взглядом командора не согнулся, отвечая задумчивым прищуром, — фолк форстер, — собранность, одобрение и отголоски гнева; одна битва изменила мальчишку. другой человек. — микаса аккерман и эрен джагер, — ярость и обида, боль и сожаление, чувства путаются, туманят рассудок. ирвин не спешит говорить, не отводит взгляда. он видит многое, пробирается через чужую неприязнь. в их глазах он навсегда останется человеком, который занял чужое место. встанут ли они на сторону человечества? пойдут ли за человеком, кто выжил ценой драгоценной жизни их друга? ответ до безобразия прост: нет. вдох. прикрытые на нестерпимо долгую секунду веки. солдаты стоят строем, ожидая приказа. выдох. грудь приподнимается. — вы живы, — оглушительно. ирвин не кричал, но слова его раздались будто из глубин земли. из глубин уставших сердец. солдаты подтянулись. от горящих глаз командора хотелось спрятаться. ирвин набрал воздуха. — вы живы? — громче, с напором и давлением. утверждение сменилось вопросом. ответ ясен, но он должен прозвучать. — да, — тихо и... неуверенно? разве есть сейчас другой ответ? так к чему колебания? — я спрашиваю вас, вы живы? — тише, но жестче. тишина клокочет, как перед грозой. ответ, он должен дождаться ответа. нельзя торопиться. — да! — гремят в унисон голоса посреди чистого неба.

грудь командора опускается, но выражение лица остается прежним.

— тогда поднимите головы. нас ждет еще много сражений. таково бремя выживших, — один за другим, взгляд за взглядом. — живые должны жить. мертвые должны умереть. отпустите всех, кто пал в бою, — а смог ли ты отпустить? пальцы сжимаются в кулак. — но мы возьмем с собой их мечты. уничтожим всех титанов и... доберемся до моря, — кулак с побелевшими костяшками бьется о грудь. — отдать сердца!

жан. конни. фолк. долгий взгляд зеленых глаз. кулак у груди. эрен. прямая спина. микаса.

— через двадцать минут я, леви, ханджи, эрен и микаса выдвигаемся на разведку, все остальные ведут наблюдение за террито...
кашель, растрепавшиеся волосы, челка прилипшая ко лбу и незатейливое... «да заткнитесь уже»...

усмешка трогает пересохшие губы.
— и... дайте саше воды.

казалось бы, еще вчерашние кадеты — сегодня уже солдаты — столпились вокруг кряхтящей подруги. кто-то подсел на соседний спальник, не замечая скомканного одеяла. кто-то разместился прямо на холодном камне. напряженная обстановка схлынула, была развеяна. до ирвина долетел взволнованный вскрик конни. на время все вернулось обратно, они снова стали просто людьми, которые много пережили вместе. сделав пару шагов, ирвин присел у края стены. разбитые дома, камни, застрявшие в стенах, кирпичная крошка и рваные края разорванного отдачей дерева. здесь, в отдалении дышится немного легче. мои руки... взгляд падает на подрагивающие пальцы... дрожат?..

— чего раскис?

— так заметно? — голос ровный, он ни разу не дрогнул, ирвин пока читал речи перед подчиненными. но райвеля трудно обмануть, потому что они похожи. они оба потеряны в темнице мыслей и гаданий. можно ли было поступить иначе? можно ли было спасти больше людей? и оба понимают, что прошлое необходимо оставить в прошлом. ирвин сжимает дрожащими пальцами ткань форменных брюк. — мы рядом... так близко, — выдыхает, судорожно, не справившись с накатившими эмоциями. что если?..

— твое чутье нас никогда не подводило.
выдох.

— спасибо.

*  *  *

дом прибило к земле валуном. он встретил гостей побитыми стеклами, грудой камней, переходящей в крышу, и молодыми деревцами, ветви которых забирались прямо в пробитые окна. труба и верх камня заросли зеленой травой. эрен поднимает почерневшую туфлю, отчего в нос ударяет отсырелый запах. положив её перед домом, на солнечное место, парень проводит к другой стороне дома, где должен находиться подвал. чтобы убрать камень поменьше, приходится искать доски, палки. старое дерево хлипкое, рассыпается в щепки, нервируя. мы должны попасть во внутрь. пять людей делят одну мысль. иначе все было зря. иначе сотни жертв не имели смысла. отбрасывая щепки в сторону, перекидывая сломанные балки в сторону, они хранят молчание. тяжелое, давящее, необходимое. холод железной ручки и скрип двери, упавшей на остатки несущей стены.

— отлично, — свет фонаря очерчивает силуэт ступеней, — вода не собралась там, вроде как.

ханджи пошла первой, за ней последовали эрен и микаса. ирвин замер, вглядываясь в темноту спуску и смотря будто сквозь человеческие фигуры. шорох подошвы сапог по деревянному полу. рядом из щелей рвется трава, зеленеет на фоне темной древесины. покачиваются на легком, ласковом ветру пушистые одуванчики. мелкие камни, подпрыгивают, подгоняемые мысом сапога, и с грохотом скачут по ступенькам лестницы. леви обходит ирвина и спускается. останавливается на третьей ступени, оборачивается к нему лицом. косит глаза наверх, дабы разглядеть лицо смита. — ты идешь? — ирвин молча делает шаг, проводя пальцами по шершавой и ледяной стене.

ирвин никогда не предполагал, что будет бояться, подступив вплотную к источнику правду. он сомневается, колеблется... и только леви вопросами, утверждениями и взглядами толкает его вперед. он будто бы растерял весь опыт, годы ушли, не оставив следа. он будто бы снова тот самый мальчишка, оказавшийся напротив надгробный плиты с инициалами родного отца. сообразительный, но наивный и глупый. ветер тогда тоже был... ласков. оттого плакать хотелось сильнее, но никто не объяснил ирвину тогда... что он имеет право на слезы. он стоял, не сводя глаз от камня, до самой ночи. чем ближе, тем сильнее страх. пришлось забрать у леви фонарь, чтобы чем-то занять руки. мысль, что они снова могут задрожать, не дает покоя. из тягучих размышлений выводит шум удара. доски треснули, согнулись. нога приземлилась на пол. замок повис на остатках двери. леви отталкивает её и заходит во внутрь.

кабинет. обычный кабинет врача. ряд книжных шкафов, забитый медицинскими справочниками. ирвин пробежал пальцами по корешку, раскрыл, пролистал. склянки, плакаты, скрученные и кипой брошены в подобие то ли ведра, то ли большой и наспех сколотой вазы. стол с бумагами, лампой, весами и баночкой чернил. кто-то очень хотел, чтобы посторонний даже и не подумал тут искать... потолок. голые стены. потаенная комната — слишком помпезно. тайник в книгах — слишком просто и... мало места. пол? вряд ли. тогда... где самое заметное место? — осмотрите стол, — хочешь что-то спрятать, положи перед самым носом. микаса присела на корточки, осматривая снизу столешницу и невольно проводя пальцами по боковой стенке рабочего стола. кончик пальца замер. — эрен, тут!

я искал правду и... нашел её. эрен и микаса забрали дневники с собой и вышли. гул соприкосновения каблуков солдатских сапогов стелится по полу, проникая в щель между проемом и обвисшей сломанной дверью. присев на край стола, ирвин сжимает пальцами его край. сосредоточенный взгляд полон... всматривания то ли в никуда, то ли — в себя. не смешно. комната опустела, лишь леви оперся о стену спиной, явно не собираясь уходить. делать выбор за кого-то всегда трудно. он чувствует ответственность. ирвин откидывает голову назад. челка скатывается по лбу, легко щекоча. взгляд упирается в потолок, в балку, с которой свисает паутина. — ничего... ничего не изменилось, — сведения из дневников гришы джагера подтвердили теории отца. стены — лишь малый кусок мира. его осколок. за стенами живут люди. тело сотрясается, плечи приподнимаются. теплая ладонь ложится на лицо, палец касается брови, ресниц. дергается грудная клетка, напрягается шея. еле различимый звук переходит... в приглушенный смех. кисть скатывается до шеи. правда? правда, добытая ужасной ценой, оказалась... кошмарна.

ирвин искал в правде искупление, оправдание всех совершенных жертв.

                     
                    но правда не приносит покоя.

ирвин так и не смог простить себя.

пусть виноват во всем
и смерть кругом
но я чувствую
... боль.

[indent] Вместо раскатов грома и вспышек молний на горизонте в белой дымке тумана — гул орудий и всполохи взрывов. Темно-зеленая ткань шатра хлопала на промерзлом ветру. Внутри люди суетливо бегали от одной койки до другой, будто бы не замечая отголосков февральского мороза. Госпиталь располагался ближе к линии фронта, чем полагалось; врачей и санитаров не хватало: слишком многие полегли в последних сражениях и в спешных и неуклюжих попытках отступить при натиске советских войск. Некоторым медсестрам пришлось взять стандартные аптечки и отправиться в бой, чтобы прямо с полей вытаскивать раненных. Желающие были, и не так уж мало. Люди удивительно быстро привыкают к жестокости и учатся жить в практически невыносимых условиях. Еще пару лет назад, будучи наивной сельской девчонкой с кучей больших идеалов, Элизабет бы восхищенно воскликнула и подивилась, сколько смелости умещается в маленьких и обычных женщинах. Но шел уже сорок третий, немецкая армия начала сдавать позиции. Элизабет видела достаточно. Теперь она сама вызывается в ряде тех, кто готов заменить павших санитаров. Не потому что она героически храбра, просто... если есть работа, кто-то должен её делать.

[indent] Элизабет схватила за ворот шинели солдата покрасневшими на морозе пальцами. Парень простонал и открыл глаза; в них читались и страх, и растерянность, и пустота, словно он не мог ничего рассмотреть и мир вокруг плыл и растекался. Слова заглушал шум работающих орудий. Как бы низко Лиззи не нагибалась, как бы не тянулась чуть ли не к самому уху, солдат её не слышал, только издавал плохо различимые звуки. Контузия? «Вы слышите меня? — наверное, вопрос глупый. — Я донесу вас до госпиталя. Не теряйте сознание! Смотрите на меня». На холоде чужое тепло чудилось обжигающе ледяным. У парня проблемы явно не только внутренние, нога повернута неестественна. Элизабет старалась быть аккуратной, но удавалось ли ей это? Едва ли. Под тяжестью тела солдата ноги не слушались. Она смогла дотянуть его до окопа. При каждом движении раненный чуть ли не взвывал от боли. Последний его крик Элизабет уже не расслышала; волна от взрыва толкнула их вперед. Не удержавшись, свалилась в окоп чуть ли не спиной вперед. Тело солдата скатилось следом. Со вторым залпом в лицо полетели ошметки промерзшей земли, мелкие камни и снег.

[indent] В глаза ударил яркий свет — Элизабет тут же резко закрыла глаза, сморщилась в отчаянной попытке защититься; реакция была необдуманной, мгновенной, но в уголках уже застыли слезы, а темнота век не успокаивала и была куда светлее, чем обычно. Через миг из-под спины, саднящей от удара о стену окопа, ушла опора. Тело налилось тяжелым ощущением невозможной легкости. Почувствовать живительную темноту и под руками — твердую поверхность, Элизабет открыла глаза. Она каким-то необъяснимым способом попала в темный коридор. Ни снега, ни грохота взрывов, ни криков, ни стонов — ничего, кроме темного тумана; ни запахов, ни звуков. Тишина. Необъятная и прожорливая. По спине пробежали мурашки. Лиззи невольно поджала пальцы. Было относительно тепло. Где она? Элизабет потряхивало то ли от наплыва чувств, то ли от удара, то ли от грохота разорвавшегося слишком близко снаряда. Видимых сильных ранений не было, стонущего солдата — тоже. Но поднималась она явно заваливаясь, неуклюже покачиваясь и прижимаясь к стенам, ища точку опоры. По, кажется, бесконечному коридору-лабиринту Лиззи брела не долго. Или ей так только чудилось? В какой-то момент вновь последовал толчок, и она упала в яркий свет.

[indent] Вывалилась руками — в снег, мягкий, пушистый... чистый? Глаза слезились, а влажные следы на лице тут же обдул прохладный ветер. Лиззи съежилась, дрожа. Вновь появились звуки, но доносились они сквозь пелену приглушенно, еле различимым эхом. Первая лихорадочная мысль — у неё самой уже и контузия, и потеря сознания. На фоне чего уже и галлюцинации, и дикая слабость. В теле ощущалась ломота, чертовски неприятно! Запах зимней свежести дурманил. Он был будто бы... сладким. Оседал под языком. От грохота за спиной ноги налились ватой, в голове заиграла звенящая пустота, а в глотке застряла подступающая тошнота, но Элизабет не дернулась. Даже как-то умудрилась подняться. Обернулась.

[indent] Вместо разрывающейся земли, пыли, грязи и дыма — осыпающие черное бездонное небо фейерверки.

[indent] — Где я?

[indent] Голос охрип, сел, и слова было трудно разобрать. В горле запершило, будто бы его стянуло сухостью. Головная боль зудела и не отступала, нос резало от морозца и запахов, а на щеках появились слезы. То ли от вновь болезненно яркого света — всполохи фейерверка окрасили небо цветами — то ли от приливших к лицу чувств. Эмоции клокотали, но было их так много, что Лиззи уже и не понимала, что к чему. И лишь спустя мгновенье, которое для неё растянулось до минуты, она смогла расслышать звуки отчетливее и заметить позади движение. Здесь рядом были люди. Но сил что-то сказать пока не было. Лиззи стояла, как можно ровнее, из последних сил, отчаянно вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в тканевую лямку сумки, что отрезвляюще оттягивала плечо, с аптечкой.

[indent] Где она? И что происходит?

[indent] Сердце гулко стучало в груди.